…поздравил родителей с 30-летием их свадьбы. Скучает о доме, отмечает половину срока своей командировки, «строчит» свою работу о связывании меди печенью.

Из письма отцу, 19 декабря 1901 год: «Мои лабораторные дела меня радуют, потому как у Цунца и в частной лаборатории начинают обрисовываться некоторые ре­зультаты, но тоска по Родине превращается в щемящую боль. С ужасом думаю, что только через год снова буду в России, хотя, быть может, не при таких благоприятных материальных условиях, как здесь».

 

Начало 1902 года запомнилось Борису Ивановичу обострением отношений с роди­телями.

Всё началось с того, что сын сообщил им в письме от 15 февраля о получении из Парижа от знаменитого И.И.Мечникова (1845-1916) приглашения на вакантное место стажёра сроком работы в два месяца. После долгого раздумывания и по семейным обстоятельствам (необходимость в лечении супруги на грязях и желания быть поблизости, а также из-за предстоящего отпуска) от пре­стижного приглашения пришлось отказаться.

Родители не могли скрыть своего разочарования нера­зумным шагом своего строптивого чада. Вот что пишет Борис Иванович матери. «3 апреля 1902. Вчера получил от тебя письмо, дорогая мама, которое меня очень расстроило. В ответе на мои письма о невозможности поездки в Париж не последовало ни одной одобрительной фразы. А когда я вздумал во имя многих мотивов переменить мой план и поселиться в Гейдельберге, ты пишешь: «мы с папой ликовали, что наконец-то мечта наша о твоей работе у Мечникова осуществится, и вдруг опять задержка».

Какая может быть у вас мечта о местах моих занятий? Поверь, я в тысячу раз компетентнее тебя относительно того, где мне полезнее заниматься. Я уже не ученик гимназии, а вполне самостоятельный человек, который может распоряжаться своим временем как находит лучше и полезнее и для себя, и для семьи своей».

 

В июне Б.Словцов сообщает в Тюмень о начале своих сборов к отъезду домой в Питер.

По дороге он с супругой посетил-таки Париж, но на положении туриста, не более. Париж в сравнении с Берлином разочаровал гостя своей сутолокой, забитыми транспортом бульварами, грязью и вонью, особенно в подземке. Приятное впечатление оставили зоологический и геологический музеи. В пос­леднем запомнилась коллекция искусственных рубинов. От Лувра осталось ощущение страшной усталости.

 

По возвращении в Петербург началась вялая текучка в Академии и унылое чтение лекций. От серых будней отвлекала работа за письменным столом: рефераты для немецкого журнала, статьи о голодании, обзоры новинок физиологии, расширение знакомств в профессорских кругах да хлопо­ты о квартире, достойной профессора.

В научном отношении - чтение корректуры учебника, работа в клинике с определёнными достижениями и неизбежными неудачами {«нас, врачей, либо превозносят до небес, либо ругают на чём свет стоит, средина бывает редко»).

 

Столица 1903 года жила тревогами начала войны с Японией. «28 января 1903. Итак, война, дорогие мои. Тяжёлая и беспо­щадная, расквитаться с которой будет не так легко, как с китайцами. Петербург всколыхнулся вчера до неузнаваемости от тяжёлых первых потерь. На днях уезжает первая партия врачей, прикомандированных к Академии (20 из 100 - по жребию). Что-то будет? Поневоле приходится загадывать и о себе. Город полон слухов о возможных беспорядках».

Лето прошло в хлопотах по обустройству дачи в захолустном городке Гапсаль. «4 июня 1903. Дорогой мой папа! Сегодня уже неделя, как мы тронулись из Петербурга. Дача нашлась удовлетворительная, много зелени и воздуху, высокое крылечко на 13 ступенек, рядом пляж, хорошенький парк с развалинами рыцарского замка каких-нибудь остзейских баронов. Усиленно ловлю красных дождевых червей, взвешиваю их и заношу кривые на графиках в свою записную книжку.

Шлифую свои популярные лекции по физиологии. Если выйдет недурно, попробую их издать, хотя в данный момент готовлю всё это не для печати, а для себя.

Усиленно штудирую физиологическую и особенно физическую химию, которые обещают многое в моей области. Надо ещё настрочить свою доцентскую лекцию «Современное состояние учения о ферментах». Закончил также статью об окисляющих ферментах, начатую ещё в Берлине. Усиленно читаю различные взятые с собой учебники и книги, не прочитанные за зиму.

Из беллетристики налёг теперь на Золя.

Усиленно фотографирую. Посылаю рисунок твоей внучки с изображением дачи и папы. Сходство для такой маленькой трёхлетней художницы поразительное! Поздравляю тебя с оставлением на службе. Я так рад, что ты остаёшься при своём привычном деле, и вопросы приискания нового места жительства откладываются в дальний ящик».

 

Письма, написанные в период с 3 октября по 19 декабря 1903 года, интересны тем, что почти целиком повторяют события наших дней, как будто для Санкт-Петербурга не прошёл целый век.

«Я пересе­лился в бактериологическую лабораторию и развожу там всю флору и фауну реки Фонтанки как образца человеческого загрязнения природы. Это для меня очень на руку, так как позволяет на время отвлечься от исключительно химического понимания природы и крайне поучительно...

Спа­сибо папе за машинку, которую я получил вчера с вокзала. Я только прикуплю к ней амперметр, чтобы знать точную силу тока. ...

Литература в столице поражает своей пошлостью и безвкуси­ем. Всё, что читается взасос, воплощённая порнография. Просто ужас временами обуяет.

Куда мы идём? Питер ничего не может поделать с хулиганством: люди ни с того ни с чего подвергают­ся грабежу среди бела дня, а полиция и в ус не дует...».

 

С 13 декабря Б.И.Словцов утверждается в звании приват-доцента медицинской химии.

 

Этому событию предшествовала пробная лекция на конференции в Академии с демонстрацией новей­шей аппаратуры для исследования газового обмена. С подобной аппаратурой Словцов основательно познакомился ещё в Берлине,  и там проработал с нею полгода.

«Волновался перед лекцией страшно. Стояние перед синклитом великих мира сего малоприятно. Прошло более шести лет, как я закончил almamater, а страх перед профессорами в глубине души всё ещё остался, несмотря на то, что, становясь старше, видишь, что и они люди, далеко не обладаю­щие одними лучшими качествами духа и мысли.

Вот и ещё одна ступенька лестницы пройдена, остаётся только профессура: что-то священное и заманчивое для новичка и, одновременно, что-то парализующее научную работоспособность, когда станешь на это место».

К новогоднему поздравлению Борис Иванович прикладывает для отца подарки: новое русское изда­ние сказок и ноты модной музыки.

Вместе с ними - пожелание, чтобы «японские тучи прояснились, хотя это почти невероят­но». Сообщает об участии в Пироговском съезде, где он исполнял обязанности секретаря. Сокрушается, что от Рос­сии представлено всего четыре доклада.

 

Весь 1904 год, как можно судить по письмам, прошёл в тревогах по случаю войны с Японией, народных волнений в столице и в ожидании чего-то худшего.

«9 января 1904. Ну, дорогой папа, и времена! Сидим второй день без газет. Вы­шел только «Правительственный вестник», да и то в пол­-листа. Все типографии забастовали, на вчерашний день на­считывалось до 100 тысяч забастовавших рабочих. Войска усмиряли рабочих, на улицах патрули.

Раздражение против существующего порядка растёт и крепнет. Большинство учебных заведений закрыто. Ходили тревожные слухи о  пре­кращении движения конок и отключения электричества. После несчастного случая на Крещенском параде, когда вы­палило по ошибке одно из орудий, заряженных шрапнелью на случай народных беспорядков, броже­ние в столице очень сильное.

 

Вчерашний день в истории России и рабочем движении незабываемый. Ожидаются крупные беспорядки на Дворцовой площади, куда собираются идти рабочие, чтобы просить суда и расправы за исчезнувшие миллионы народных денег и за неурядицы войны».

Из письма от 4 апреля. «Тяжёлый год, дорогие мои папа и мама. Безвременная кончина адмирала Макарова со всем экипажем меня, относительно флегматичного человека, просто вывела из себя. Целый день ничего делать не мог. Весь Питер сильно удручён, а Кронштадт в  трауре.

Через день или два после гибели «Петропавловска» в «Северной» гостинице произошёл страшный взрыв, разнесло три этажа вверх и вниз. По слухам, бомбы эти предназначались для Плеве или для публики во время встречи героев «Варяга».

А недавно в Кронштадте затонул броненосец «Орёл», готовив­шийся к отправке, в Питере сгорело здание с паровозами, предназначенными для Сибирской доро­ги, возник пожар на доках и, по счастью, удалось спасти чертежи строящихся броненосцев.

Во Владивосток отправили громадную партию сапог с картонными подошвами. В Омске завод Шидловского поставлял армии гнилое мясо. Проворовался Красный крест».

Террористические акты и коррупция, как видим, сопровождают войну во все времена, а не только сейчас.

И далее: «Дочка Женюша чувствует себя ладно, часто вспоминает бабу Лизу, собирается ехать в гости и усиленно разучивает песенки под аккомпанемент своего игрушечного рояля.

 

Нас в лаборатории привлекли к экспертизе консервов для войска, а на днях пришлось доискиваться, какую гадость прибавляет к молоку американская фирма Ирвинга, чтобы оценить его пригодность после долгого лежания.

Моя статейка о дезинфекции воды обращает внимание военных практиков.

На днях был оппонентом трёх диссертаций и, конечно, приходилось критиковать работы, а этого я не люблю. Критическо­го духа у меня мало, и разбирать промахи других, особенно во всеуслышание, всегда не очень прият­но.

По средам оперирую псов, ставлю фистулу на грудном потоке. Штука эта хитрая и капризная. Двух псов погубил напрасно, а с третьим справился. Хорошо, если так пойдёт и впредь».

 

В начале лета семья Словцовых устроилась на даче в Парголово. «24 мая 1904. На даче много читаю, достал последнее слово Мечникова «Этюды о человеческой природе» и читаю их вовсю. Занятно очень, но недостаточно глубоко и основательно.

Может, напишу кое-что о сво­их жуках. Очень я полюбил это царство.

Вообще, сравнительная физиология и химия основа­тельно меня прельщает.

Как видишь, не кисну, бодр и усиленно двигаю свою любимую науку. Завлекательная эта вещь - научная работа! Вот нынешние студенты только не ходят на лек­ции, а потому мало надежд, что не сорвутся мои пробные занятия».

В конце письма следует приписка Людмилы: «Спасибо за вчерашние письма. И как это у папы складно стихи выходят, прелесть! Стихотворный талант. Вот наше поколение неспособно к этому... Боря принялся за фотографию, вчера превосходно вышла Женечка, но еще не напечаталась. Карточку вышлем.

На днях были в театре и слушали известного оперного певца Шаляпина в его коронной роли Мефистофеля. Удивительный артист!».

 

Между тем, родители выехали на лечение в Европу на воды через Варшаву и Вену. Конец года, как и его начало, ознаменовалось очередными беспорядками в столице. «29 ноября 1904. У нас в Питере всё непорядки. Завтра в окружном суде слушается дело об убийстве Плеве, и ожидаются крупные неудовольствия и уличная демонстрация.

Вчера тоже была грандиозная манифестация на Невском проспекте с участием множества учащихся, была свалка, и конные жандармы здорово покалечили толпу. С высоты престола ждут чего-нибудь исторического, а то исстрадалась Рос­сия-матушка в руках никем не наказуемой администрации».

 

…Наступил 1905 год, год испытаний как для всей страны, так и для любой отдельной семьи. Не стали исключением судьбы Словцовых как в Тюмени, так и в Санкт-Петербурге.

 

В Тюмени Иван Яковлевич перенёс тяжелейшую моральную травму (по тяжести сопостовимую с тем, как сгорела значительная часть его коллекции). 

Многолетняя работа по руководству реальным училищем не была оценена должным образом городской Думой. Нередкие критические выступле­ния действительного статского советника И.Я.Словцова на страницах местной и губернской печати вызывали неудовольствие сильных мира сего.

Противостояние с местной властью и отдельными предпринимателями стало причиной вызывающего отказа руководства города хоть как-то отметить 25-летие реального училища - своеобразного лица Тюмени, известного не только в России.

И не потому, что власти не понимали значение и роль училища, а потому, что наперекор их настроению его возглавлял надоевший и примелькавшийся человек, обременённый болезнями и упрямо не же­лающий уходить в отставку.

 

Как писал Б.И.Словцов, надо полагать, в ответ на жалобу отца, «обидно, что город никак не ознаменовал юбилей своего училища, толстокожие животные и больше ничего».

Немалую роль играло и то обстоятельство, что на место Словцова нашлись претенденты, организовавшие травлю и очернительство заслуженного учёного.

Была и обыкновенная человечес­кая зависть в ответ на научные успехи и европейское признание в соответствующих научных и общественных кругах.

Умножению количества недругов способствовала и работа Словцова в каче­стве цензора «Сибирской торговой газеты».

В местных газетах появились оскорбительные намёки о, якобы, небескорыстной продаже музея Чукмалдину.

И этот упрёк был сделан человеку, собравшему уникальную коллекцию своим трудом и почти целиком за свой счёт!

Формальным поводом властей для устранения Словцова стали ученические волнения в училище, с которыми, по мнению Думы, директор училища не справился.

С другой стороны, попытки директора как-то повлиять на собы­тия, пусть и строго, вызвали недовольство обывателей.

Нашлись даже такие, кто обвинил директора в использовании жандармских методов и пособничестве реакции. Это клеймо сохранилось на много лет, включая и первые советские годы, пережив самого Ивана Яковлевича.

 

Впрочем, традиция от­правки в отставку заслуженных людей в Тюмени процветала и в наше время. Достаточно вспом­нить, как в 1980-х годах увольняли с работы в расцвете сил, не гнушаясь клеветой, директоров судостроительного и моторного заводов и некоторых руководителей высших учебных заведений…

 

О событиях в столице сын извещает родителей подробным письмом от 28 января. Он пишет, в частности, следующее. «События 9-11 января и пролитая кровь надолго остановили правильное течение городской и всероссийской общественной жизни. Учебные заведения почти целиком позакрывались, и открытие их, весьма вероятно, может затянуться вплоть до будущего года. На заводах и фабриках кровавая расправа не принесла никакого успокоения».

 

А вот какова реак­ция сына на злоключения отца как директора училища.

«30 января 1905 года. Милый дорогой папа! Глубоко возмущён и потрясён случившимся шантажом по твоему адресу. Теряюсь в догад­ках, чьих рук это дело?

Как ни обстоятельно описал ты главные моменты, но ни я один, ни вместе с Людой мы никак не можем разобраться в его деталях. Просто не знаю, как помочь и утешить тебя, дорогой мой.

Такие шантажисты, бросая грязь в честного и непорочного челове­ка, широко рассчитывают на шум и гвалт в захолустной тине. Пусть даст тебе Боже крепости и силы перенести этот удар, так как судебная власть никаким приговором не в состоянии унич­тожить тяжесть переживаемых минут. Да и наше судейское крючкотворство не внушает мне особенного доверия».

 

Месяц спустя Борис Иванович возвращается к затронутой теме. «18 февраля. Дорогой папа! Сегодня, вернувшись домой, с тяжёлыми думами после прочитанного Манифеста, нашёл письмо от мамы, в котором она сообщает о новой гнусной клевете по поводу давней продажи музея.

Бедный и милый мой, на старости лет переживать такие щелчки от такого гнусного народа, как всякие податные собиратели или полиция.

Чёрт побери эту гнусную тину тюменской жизни, которая может позорить человека, столько лет отдавшего служению родному городу.

Я думаю, что все эти истории есть плод исканий более близкого тебе круга, которому твоё продолжи­тельное директорство не даёт спокойно жить.

На такие нападки, дорогой мой, надо отвечать презрением и притянуть господина Зверева к ответственности за клевету. Хорошо понимаю, как тебе тяжело чувствовать, когда кругом шипят змеи, готовые ужалить.

Ты надумываешь уйти со службы. Это, конечно, хорошо, хотя, надо признаться, смена образа жизни, к которому ты давно привык, тяжело отзовётся на настроении.

Говорить о выборе места пока преждевременно. Питер не могу особенно советовать, слишком хмуро и серо кругом, и за отсутствием солнца целыми неделями становишься и сам угрюмым.

Меня, например, наш климат изводит с каждым годом всё больше и больше. Временами не хочется браться за свои колбы и склянки.

Относительно Севастополя - пылищи там много.

Лучше уж тихие приморские городки, как Ялта или Евпатория. А всё же досадно будет, что так далеко от нас.

В любом случае скорее выбирайтесь из Тюмени ... Состояние молодёжи и даже более пожилого общества невозможное.

А тут ещё наш Мукденский  разгром заставляет сердце обливаться кровью. Россия переживает нечто худшее, чем Севастополь: жертв-то сколько, не приведи Господь.

А тут ещё слухи о брожении в Черноморской эскадре.

Обстановка в городе жуткая, электричества нет, магазины забиты досками. В опубликованный с высоты престола Манифест - никто ни на грош в него не верит, в стране полная анархия, погромы в Томске, Курске и Феодосии так ужасны, что волосы на голове встают дыбом ... Посылаю вам карточку с домашней сценкой папы с дочкой в моём кабинете».

 

В последующих письмах за апрель-июнь месяцы Борис Иванович не раз возвращается к теме с неприятностями у родителей («подленькая тюменская публика норовит вас испачкать, подлецы и свиньи все эти Зверевы и Вардропперы и прочее»).

 

Вместе с тем, постоян­но информирует родителей о своих делах и жизни семьи. Так, с некоторых пор его ум стала зани­мать проблема популяризации научных знаний.

 

С радостью сообщает, что пятилетняя дочка при­лично говорит по-немецки, иногда чаще, чем по-русски («усиленно лопочет по-немецки, а я стара­юсь поддерживать у неё немецкую словесность»).

 

Рассказывает о многочасовых встречах и обсуж­дениях научных проблем со своим учителем профессором А.Я.Данилевским («старик мною дово­лен»), об очередной поездке в августе за рубеж в Берлин и Лейпциг, о своих увлечениях кроме рабо­ты («Я большой любитель старины»).

А главное, при всех многочисленных заботах, остаётся привычка работать по принципу: «ни дня без строчки».

В декабре 1905 года Борис Иванович получает престижную премию на одном из конкурсов научных ра­бот. На полученные деньги приобретает граммофон, о ко­тором мечтал несколько лет.

 

Вновь, однако, огорчили известия о погромах в Москве да статьи-пасквили на отца в «Сибирской газете», изредка доходившей до столицы.

 

… В начале 1906 года стало известно, что И.Я.Словцов заявил в Тюмени о своей отставке. Некоторым уте­шением для него стало известие сына о том, что проше­ния об отставках руководителей учебных заведений Рос­сии после смуты 1905 года стали почти массовым явлением...

Сам Борис Иванович готовился к конкурсу на про­фессуру — очередному этапу своей научной карьеры.

Решение о переезде родителей в Санкт-Петер­бург к сыну стало окончательным, но прежде, чем рас­статься с Тюменью,  Елизавета Степановна и Иван Яков­левич решили ещё раз, возможно,  последний, навес­тить полюбившиеся им воды на курортах Западной Ев­ропы, от которых остались в памяти самые лучшие вос­поминания.

Такому решению благоприятствовал и нако­пившийся за прошлые годы четырёхмесячный отпуск.

К сожалению, обострившееся к маю месяцу гастрическое расстройство резко ухудшило способность Ивана Яков­левича к передвижению - настолько, что пришлось при­бегнуть к использованию костылей, а несколько позже - кресла-коляски.

 

Перед читателем одно из последних писем Бориса Ивановича родителям. «23 мая 1906 года. Мой бедный папочка! Приключилась беда, да только, правду сказать, столько бед свалилось на тебя за минувшие два года, что и двух быков они могут свалить, а не только одного человека.

 

Много горя тебе принесла родимая сторонушка.

А тут судьба-злодейка приго­товила новое испытание и лишила возможности двигаться. Мне думается, что всё  случивше­еся есть нечто вроде сильного повто­рения прошлогоднего приступа в Бер­лине. Спустя некоторый срок при­ступ спадёт, и появится возмож­ность к движению».

 

Переезд родителей в Питер состо­ялся в середине лета. Естественно, пе­реписка прекратилась.

 

Теперь уместно будет сделать некоторые заключения.

Великая тяга к науке сделала Б.И.Словцова выдающимся учёным. Его целеустремлённость и необыкновенная работоспособность по­зволили сделать в науке то, что оказа­лось не под силу его многим современ­никам, возможно, не менее талантли­вым, чем он сам. Ему повезло с выбо­ром учителей и супруги, с которой он нашёл и семейное счастье, и надёжную опору в жизни.

 

Вместе с тем, в силу своего отзывчивого на беды страны и семьи характера, он, отдавая им свои силы, не выдержал величайшего напряжения мысли в своих трудах и ушёл из жизни в сравнительно молодом и са­мом продуктивном для учёного возра­сте – в пятьдесят  лет.

Почти в каждом из его писем можно прочитать выра­жения боли, а нередко и отчаяния, по поводу почти перманентных болезнях супруги.

Они постоянно выбивали Бо­риса Ивановича из налаженной колеи, а забота о благополучии любимого че­ловека сжигала и душу, и силы.

Нелиш­не отметить, что супруга пережила Б.И.Словцова на 32 года...

 

Тревожные события в столице в 1904-1905 годах, породившие неуверенность в дальней­шей личной, семейной и научной судь­бе, поражение России в русско-японской войне, потеря доверия к беспомощной власти и самодержа­вию - всё это не могло не отразиться на здоровье и самочувствии выходца из Сибири.

Итог: ранняя кончина (Борис Иванович умер 24 марта 1924 года, похоронен на Волковском кладбище Ленинграда).  

Сибиряки вообще во все времена не приживались в столицах вследствие несов­падения взглядов на мораль и взаимоотношения людей, родившихся в столичном городе и вдалеке от него.

Как итог:  Б.И.Словцов доброжелательно встретил революцию 1917 года и был обласкан новой властью.

Другое дело, что судьба его - сторонника некоторых воззрений не «по Марксу» - осталась бы далеко не ясной, проживи он более долгое время.

 

Из писем Словцова, современника событий начала ми­нувшего века, на глазах которого совершались расстрелы людей и погромы с одобрения властей, хорошо видно не­приглядное лицо самодержавия и окружения царя.

Безудер­жное восхваление Николая II в наши дни, включая и его канонизацию, вызывает, по меньшей мере, недоумение, если не протест.

 

Из статьи В.Е.Копылова (использованы материалы из переписки с родителями и некролога о Б.И.Словцове). Неточности подкорректированы автором сайта.